ПОВЕСТЬ О БАКУШЕ

Написанная Ротмистром Бакуши в ѴI Г. Б.

Под редакцией Птичника и Енты.

Proœmium.

IN NOMINE BAKUSSIÆ

A. B. C. D. E. F.

Hæc testatur.

Это рассказ о Бакуше, записанный Ротмистром по памяти и со слов своих соплеменников в шестом году Бакуши. В нём записано всё, что касается развития Бакуши от её зарождения до наших дней, когда она, кажется, достигла наибольшего могущества; также делается попытка объяснить причину такого быстрого и невероятного расцвета.

Как известно, Бакушу учредили Четырнадцать, от первой встречи которых автор и поведёт свой рассказ. Придорожная полоса в те годы представляла собой зрелище жалкое¹: от былого величия плантаций не осталось и следа, Розенберг замкнулся после разорительной войны с разбойниками, которые в свою очередь вымерли от одного вида мошки², распространившегося в этих краях в последние годы. По тракту в основном ходили коробейники, мелкоторговцы, бродяги. Иногда появлялись гонцы из Розенберга³ или из Королевства, иногда проходил исследователь-первопроходец. Лямпа в те времена терпела от нашествия гигантов, Блистательную Республику заполнили беженцы самых разных народностей, поэтому севером не занимались. Путешествовать по тракту было небезопасно – небольшие шайки разбойников ещё жили в Лесу и нападали (иногда не брезгуя убийством) не только на одиночных путников, но и на едущих с обозами. Самым опасным не без основания считали переход от Стены с руинами до Розенберга и особенно тот перевал, который назывался Верхопунктом.

Как же могло случиться, что некогда начатое Четырнадцатью сперва стало достоянием Двухсот, а потом и Десятитысячного собрания? Как мог центр цивилизованного мира перенестись из древнего и могучего юга на варварский север? И куда уйдёт Бакуша потом, если, согласно законам природы, после цветения наступает осень, а рассвет подразумевает сумерки? Об этом будет рассказано на следующих страницах; искушённый в делах гиштории читатель там найдёт много знакомого и улыбнётся некоторым именам при радостном узнавании; невежда будет дивиться и восклицать: «Это невероятно! Этого просто не могло быть!»; и тот и другой встретят тут имена знаменитых деятелей, современником которых автору посчастливилось быть и увидит события, которым не было равных.

Книга I. Anno Primo Bakussiæ et quid sequitur.

Ainsi, quoique l’empire ne fût déjà que trop grand, la division qu’on en fit le ruina, parce que toutes les parties de ce grand corps, depuis long-temps ensemble, s’étoient, pour ainsi dire, ajustées pour y rester et dépendre les unes des autres.
—Montesquieu

Глава 1. Бакула.

Перед тем, как зародилась Бакуша, по придорожной полосе со всей скоростью прокатился камень, по имени Вакуло. Он начал свой путь от Барсучьей долины, миновал Верхопункт, Два дубка и Орляки, пронёсся мимо опасного пространства, населённого чевалеками, мимо одинокого Блока и из земли торчащих Железных Труб и достиг Рыночного посёлка купли-продажи⁴.

Но не это надо считать настоящей причиной зарождения Бакуши. В этот же день с утра, заметив у входа обильное цветение веснянки, владелец постоялого двора по прозвищу Продайка вывесил на шесте таблицу с надписью «ПРОДУКТЫ ТОВАРЫ» и открыл торговлю. Он это делал в каждом году, и всегда рассчитывал точно – первый посетитель непременно появлялся только после того, как он вывешивал название своего заведения и посылал батрака поменять шишку на местной могиле, знаменитой среди паломников.

Сам же он менял шишку только в том случае, если батрак не переживал зиму: Продайка в каждом году нанимал себе батраков из беднейших странников, неспособных заплатить даже за моховую настойку, но больше года никого не держал: одни сбегали перед зимой, другие пропадали в Лесу. Но в этом году, перемешавшем всё, даже эти приготовления прошли не как обычно. Ещё не успел Продайка, надев свои эллиптические очки и заправив за пояс несколько крюков для привязывания скота, пригодных и для самообороны, достать из сундука новую, свежую шишку, как камень Вакуло, заметивший с дороги новую для него надпись, остановился посередине дороги и задумался.

Продайка сидел и выжидал. «Очень может быть, – думал он, – это разбойники подослали мне на погибель. Если нет, то нуждающийся и сам зайдёт, а не нуждающийся покатит далее.» И всё-таки он велел батраку отложить шишку и выйти на крыльцо, снять с дверей тяжёлую цепь и позвать гостя внутрь.

Через несколько минут на пороге показался человек с ружьём, похожим на дудку. Только теперь Продайка его хорошенько разглядел, но не приметил в нём ничего знакомого: он не был похож ни на странника, ни на розенбергца или разбойника. Его глаза были светлые, лицо – маленькое, а за левой щекой он держал что-то ценное или краденное. Когда Продайка спросил, не охотник ли он, он ответил что нет, не охотник, попросил настоя из мха и уселся посереди залы.

Рядом с Рыночным посёлком находилась древняя и очень почитаемая могила, помеченная четырьмя камнями, значившими четырёх-божие⁵, и одной шишкой посередине, которую меняли каждой весной. Этот обычай был древнее самого посёлка и Продайка его неизменно соблюдал. Он также считал своим долгом подкармливать местных собак, которых считали священными животными, и ставить таблички с молитвами у гнёзд ночной свечи, которые потом, с наступлением лета, собирал и складывал в погреб, а нарисовал их странствующий художник Хведя-Молочай. С беспокойством наблюдая за ранним постояльцем, в тот день Продайка решил на всякий случай никого не отпускать из хозяйства, и ночью спал неспокойно, хотя человек с ружьём, кажется, совсем не замечал ни косых взглядов, ни дрожи хозяйского работника, бледного и тонконогого.

К следующему утру беднягу всё-таки послали на могилу – с зарёй, пока постоялец крепко спал. Воздух был по-весеннему чист, от равноденствия не прошло ещё и четырнадцати дней, вылазили чёрный жук и божья коровка. У могилы на окраине посёлка остановились отдышаться двое путников. Они видели, как бледный работник менял на могиле знак, бормоча при этом некоторые молитвы. Признав в нём здешнего и знающего о местных обычаях, путники дождались окончания скромного обряда, после чего спросили, что это за могила и какому герою или местному духу здесь нужно поклоняться. Батрак ответил им: «Здесь похоронен великан Артём.» «Что сделал Артём?» – спросили путники. «Говорят, что он был отличным портным и решил сшить Барсучье расщелине, что дальше по тракту, откуда вы пришли. И начал шить, да только как дошёл до того места, где стоит двойная сосна, так нитки и распустились…» – но тут батрака позвал Продайка, а путники, поклонившись могиле, отправились на постоялый двор, по дороге обсуждая дивные знания, которые может получить каждый, достаточно долго путешествующий по надземным дорогам.

Человек с ружьём проснулся, поел прессованного хлеба и выпил несколько стаканов настоя, причём на время принятия пищи перенёс ценный свой груз из левой щеки в правую. Похоже было на то, что зубы у него имелись только с левой стороны, и ценности он предпочитал держать за их забором. «Ты не похож на местного, и я рад, что ты совсем не похож на разбойника, – попытался разговорить постояльца Продайка, – а разбойники, как известно, тиранят наши места уже много лет, полностью опустошив плантации и казнив десятерых сторожей. Мне приходилось однажды принимать гостей, похожих на разбойников, бежавших из шайки. Они спешили, пили и ели на ходу и обильно платили шишками и берестой. Сколько беспокойства! Один ударом крюка отсёк нос моему тогдашнему слуге, так что пришлось ему приделать себе новый, вырезанный из кости. Только когда они убрались, я смог спокойнее вздохнуть. А той ночью вся шайка промчалась на быстрых угольных мимо двора, в одном окне даже выпали стёкла. Мы дрожали всю ночь. Разбойники до сюда обычно не доходят. Вернулись они перед рассветом. Они всегда охотятся за отщепенцами и беглецами, и не так яростно преследуют свою жертву, как своих переменивших жизнь соплеменников.»

Но вот на крыльце послышались новые шаги шести ног. Продайка отошёл от молчаливого постояльца, оставив его додумывать какую-то мысль, которую тот наверное не прерывал на протяжении всего рассказа, так что на сам рассказ вряд ли обратил внимание. Хозяин впустил двоих, пришедших по совпадению также со стороны Верхопункта и Блока. Он удивился, что именно от туда пошли первые странники, хотя это было не так уж удивительно: по утрам теперь всегда выпадали безопасные часы, и Продайке ли было не знать этого?

Путники, несколько минут назад интересовавшиеся могилой, были друг на друга совершенно не похожи, хотя можно было признать, что они давно путешествую вместе. Один из них принадлежал к породе зубастых, другой – к породе ящеров, которые на юге именуют себя гордо: драконами. Однако если жителям Королевства и пристало так себя называть – а они ещё утверждали, что у них чистокровная династическая власть – то этот старый ящер с шершавой, посеревшей от времени мордой и дырявыми крыльями шмеля вряд ли мог настаивать на таком величественном наименовании. Летать он не мог. Но он также не был вьючным, и, судя по бокам, не носил на себе следов этого низкого ремесла, подобающего только неразумным тварям. Его спутник носил на голове профессиональную фуражку с козырьком, предполагающую, что в прошлом он служил на шахтёрском предприятии инспектором. Его тело было правильной, почти симметричной формы, красное и пирамидальное, а правильные черты лица и небольшие клыки как бы оттеняли дряхлость ящера. Багажа у них не было, деньги они держали в фуражке, и, хотя оба были небольшого роста, виделась опытность и испытанность в долгих странствиях. Поклонившись хозяину и тихо посовещавшись (что выдавало странников старой закалки, вероятно, с юга) они попросили пару ассирийских пирожков и немного солёной воды, после чего осведомились о состоянии местных плантаций. Продайка послал батрака во двор, к колодцу.

Знакомиться на постоялых дворах, в тавернах или караван-сараях – обычное дело для странников. В этом и прелесть их образа жизни, и его практическая сторона. Старый ящер и бывший инспектор подсели к думающему человеку, ружьё которого, оснащённое большим количеством дополнительных клапанов, стояло прислонённое к лавке. «На первый взгляд вы казались охотником, хотя, если судить по одежде, скорее работали сторожем или жили с частного промысла. В наши дни есть много мест, где можно раздобыть ружьё, а вот музыкальные инструменты – редкое и дорогое явление. Я вижу кремний работы крылатых мастеров. Но неужели кто-то ещё играет менуэты у Красных столбов?» – заговорил ящер, осмотрев нового знакомого. Так было принято и вежливо – не представляться, а представлять.

«Вы правы в одном – музыка теперь не в почёте, – отозвался собеседник, – и всё-таки я не из Красных столбов, хотя и бывал в тех местах. Птичье государство окончательно выродилось, их князь сошёл с ума. Север пришёл в упадок. На Лямпе – свои беды, никто не занимается этими местами, поэтому здесь процветает разбой, а жизнь течёт вяло и малокультурно. Юг нам совсем не помогает, Старый мир дряхлеет с каждым днём, и нам от этого не легче. Я хотел посмотреть плантации.»

«Мы мало о них наслышаны. Мы сами южане – об этом вы можете судить по нашей одежде и говору.» – ответил инспектор. «Я приметил знак вашего родного завода. Насколько мне известно, вы добываете красный песок и металлы на Великой свалке. А вы – подразумеваю вас, уважаемый Драконт, наверное, когда-то прошли карьеру огнедышащего? Я вижу, что вы разбираетесь в огненных делах.» «Не имел возможности, лёгкие малы, – отозвался старый ящер, – однако некоторое понятие у меня есть. Если позволите…» Человек передал ему через стол свою одностволку. Ящер защёлкал клапанами, выдававшими, что некогда это была чудная и громоздкая флейта.

Инспектор тем временем продолжил разговор: «По дороге мы видели, что плантации когда-то должны были приносить значительный доход. Это качественный серебряк – но теперь плантации расплылись в очертаниях и лежат неухоженные. Кроме того, мы видели знаменитую могилу, связь которой с этими местами нам пока малопонятна, хотя нам и рассказали о некоем великане…» За спиной, с заднего двора, послышался раскатистый смех. Все трое обернулись. На пороге стояло, слегка покачиваясь, новое, невиданное существо.

На самом деле, все ошибались, считая могилу у посёлка могилой великана и героя Артёма и вообще могилой, хотя древний обычай соблюдали достаточно точно. Солнце прогрело песок и землю у холмика, и, после долгих лет спячки, под землёй проснулось ротное существо⁶. На югах известные как артные, на севере – как рты или ротные, они представляли собой редкую породу и впадали в спячку на долгое и трудно уловимое время. Так совпало, что этот ротный, проспав под землёй многие годы, наконец разломал свой подземный кокон и решил выбраться наружу именно в пятнадцатый день после весеннего равноденствия первого года Бакуши. После этого, заметив поблизости постоялый двор, которого раньше здесь не было, он не долго думая отправился туда, окончательно перепугал батрака и должен был объясниться с ошарашенным Продайкой насчёт своего внезапного появления. Он устранил древний обычай класть в каждом году новую шишку на месте своего бывшего захоронения и подарил хозяину, в качестве возмещения, четыре камня с могилы для хозяйственных нужд. Ротный говорил на необычном говоре, который, очевидно, был распространён в этих местах во времена его самозакапывания.

Он и рассмеялся, услышав, какие сказки были распространены о его холмике, и широкими шагами подошёл к сидевшим у стола. Ротный был наголову выше их всех, и если что выделало его лицо, так это большой, лягушачий рот и странные складки у носа. «Как стремительно расползлись слухи и как смешно люди коверкают слова!» – начал он и вкратце объяснил трём странникам то, что только что рассказал Продайке.

«В таком случае, может вы нам объясните, что именно произошло в своё время с плантациями? – спросил инспектор. – Вы, живший в те времена?» Подумав, ротный начал так: «Многое я забыл…» Человек с ружьём не сдержал возгласа: «Это невероятно! Не будь моё имя Вакуло, если вы не первый, кого я встречаю из забывших…» «Я и сам не верю, – усмехнулся ротный, – однако в этом нет ничего удивительного: долгое лежание под землёй, притом сырость. Притом ваше имя, уважаемый Вакуло, мне напомнило о некоторых событиях, которые происходили именно в те времена, которые вас интересуют. Я хорошо помню, что в этих местах было несколько знаменитый плантаций, где выращивали серебряный мох на ворс и промышляли некоторые породы грибов. Я видел их гибель. Однако их дальнейшая судьба, сами понимаете, для меня неизвестна.» «И теперь они ещё сохранились, правда, в очень плохом состоянии, – попросив жестом слова, опять прервал его Вакуло, – я насчитал шесть: три на горе и три по дороге к посёлку, в низине. Одна находится совсем рядом. Продайка, насколько знаю, ею пользуется, хотя возделывать уже не умеет.» «Это меня не удивляет. Только немногие, самые старые жители ещё могут помнить, как возделывать серебряк. Так вот, три больших плантации принадлежали некоему Акацию, три маленьких – господину Фунгу, а присматривали за ними десять сторожей, имена которых были Фуфай, Сухой, Лимбой – здесь я запамятовал, не взыщите – и, наконец, сторож Бакула, которого мне и напомнило ваше имя. Бакула жил на плантации, что недалеко отсюда, и жил один, так как плантация была очень маленькой и обойти её не стоило больших усилий. Фуфай, кажется, заведовал той плантацией, что ближе всех к посёлку. В тот злопамятный день, когда разбойники прибыли, бряцая шпорами и крюками, со стороны Проклятого поля – оно совсем недалеко от сюда, если, конечно, сохранилось – Фуфай был в гостях у верхних сторожей, которые жили попарно и были с нижними в постоянном общении. Поэтому разбойники быстро разгромили первую плантацию, подожгли дом сторожа и оборвали телеграфические нити, чтобы не было возможности связаться с внешним миром⁷. Сторож Бакула обычно не выезжал со своей плантации и в уединении занимался рукоделием: клеил самодельные скрипки и мечтал сделать настоящую фунгианолу. Это был удивительный мастер, причём самоучка. Услышав разбойников и их завидев, он сразу понял, что дела плохи. Схватив большую скрипку, которую он закончил за день до нашествия, он выбежал на улицу, с грозным криком бросился на первого попавшегося разбойника и оглушил его ударом по голове, так что даже сбросил с угольной лошадки. После этого, прикрываясь остатками скрипки как щитом, он побежал вверх по тракту – в него понеслось несколько стрел, однако вреда не причинили. Разбойники опешили от такой неудачи, тем более что раненный был у них связной – о, вы наверное наслышаны о местных разбойниках, об их повадках, подобных слаженным действиям насекомых! – поэтому у сторожей было немного времени. Бакула прибежал к ним и распространил страшную весть. Девятеро собрались на Верхопункте и решили соорудить баррикаду. Надежды не было – плантации не были предназначены для боевых действий, да и повредить драгоценный моховой покров сторожа не хотели. Решили обороняться, пока не приедет возможная подмога, о чём телеграфировали, не ведая о подвохе. Однако вспомнили, что сторож Сухой остался внизу, в своей плантации, и ничего не знает. Бакула, прикрываясь куском скрипки, опять отправился в низ, на этот раз – предупреждать последнего. Могу сказать только то, что если бы ему удалось его вывести наверх, это было бы правильным решением, но, так как он потерпел неудачу, решение оказалось неверным. Разбойники уже успели собраться и перераспределить свои роли, а связных убрать в тыл. Они окружили дом Сухого и его подожгли – Сухой стрелял в них комками горящей пакли, от чего загорелось несколько угольных лошадок, но самим разбойникам не был нанесён ущерб. Сухой не был каменным, он состоял из растительного волокна и был рождён злаками, поэтому быстро загорелся сам, и, выбежав на улицу, громко воскликнул, чтобы остальные спасались, и не имели бы тщетной надежды оборонится. После этих не успокоительных слов он рассыпался на глазах, а разбойники, оставив нескольких своих опустошать склады, помчались наверх, во второй раз погнавшись за Бакулой. Но тут и произошло чудесное. Уже забежав на Верхопункт, выбившись из сил, Бакула сумел достигнуть кумирни духа Рагона.» «Рагон? Этого мы не слыхали», – подав знак, сказал инспектор. «Об этом я расскажу как-нибудь в следующий раз, – ответил ротный, – тем более, что Рагонов на самом деле два: один – добрый, другой – недобрый. Правда, я совершенно забыл, где последний находился… Но об этом, как я уже говорил, позже. И так, Бакула припал к кумирне и возопил о помощи доброго Рагона, лицо которого и теперь видно на Верхопункте.» «Мы его видели. Это большое деревянное подобие воловьей головы», – отозвался ящер. «Именно, – продолжил ротный, – итак, он взмолился к Рагону, и не был им обижен, тем более, что сам был ранен в ногу и не мог идти дальше. Когда разбойники его настигли и окружили, улюлюкая и свища, с обеих сторон Рагона посыпались камни и песок, которые и погребли многих негодяев. Остальные отступили. С тех пор этот Рагон наклонился мордой вниз, как бы наблюдая за дорогой, вы должны были это заметить. Сторожа сумели забрать тело Бакулы и расспросить его о гибели Сухого, после чего, увидев, что черты жизни покидают его лицо, оплакали его, зарыли в холмик у муравейника и отправились укреплять баррикады.» Ротный замолчал. «Неужели этим и кончилось это печальное повествование?» – спросил Вакуло, которого, казалось, особенно интересовали эти события. «Пожалуй, на этом я и хотел бы закончить. Известно, что даже несмотря на поддержку Рагона, сторожа потерпели поражение. Их казнили – это был позор всего Каменного мира! – при помощи двух громадных гранитных глыб, поставив в ряд и раздробив каждого по отдельности в порошок… Таких зверств эти места не видели никогда. После этого плантации были разорены.» «Неужели всё потеряно и их не возродить?» – спросил инспектор. «Так бы я не сказал, – вставил слово Вакуло, – плантации только выглядят непригодными для возделывания, но покров во многих местах ещё можно вылечить. Песчаная почва не дала им зарасти сорными травами. Однако думаю, что время их прошло. После осенней акции – так теперь называют те грустные события – никто не отваживается их заново возделывать.»

«Вы правы, – после недолгого раздумья сказал ротный, поднявшись во весь рост, – однако одно время мало походит на другое. Имея в виду, что всех вас сюда привело любопытство к плантациям, я надеюсь, что вы не думаете, что это – простая случайность?» «Известно, что машина случайности – одна из сложнейших и запутаннейших, но я понимаю, к чему вы клоните» – отозвался ящер. «Это дельное предложение» – вставил инспектор, кивая и надевая фуражку. «Согласен, что здесь прослеживается некий принцип», – согласился и погрустневший Вакуло. «Да… Случайность – это великая машина, – подхватил ротный, – но в одном могу заверить: в этих местах случайности не случаются просто так.»

Пообедав, четверо договорились о дальнейших действиях: как и когда выйдут вверх по тракту, какие плантации осмотрят и как попытаются возродить по крайней мере одну из них. Выходить назначили себе следующим утром.

Глава 2. Семеро.

За первый час прошли всего пару гаргусов – Ящер не мог идти быстро. Шли по опушке – здесь многое было новым даже для тех, кто только пару дней назад проходил по тракту, а Ротный не переставал удивляться на каждом шагу. Первую плантацию обогнули, не заходя: она очень плохо сохранилась, вся заросла вероникой и синей травой. На краю плантации нашли остатки коровой будки и решили, что именно здесь, должно быть, обитал бедный мастер Бакула. Однако пошли дальше. Приближался неблагополучный час. Надо было найти укрытие. Для этого послужило небольшое бетонированное поле, по краям которого, в мусоре, росли одичавшие помидорные деревья. Решили, что тут должны были стояли элеваторы (от которых, правда, не осталось и следа). Дождавшись конца неблагоприятного часа, пошли дальше.

Ветви деревьев в этих местах опускаются чрезвычайно низко, причём как у дубов, так и у сосен, поэтому во внутренность Леса трудно заглянуть. От ветра под такими ветвями появляются лунообразные выметы в песке. Иногда случаются проёмы – в одном из таких, у основания большой сосны стояли три больших камня, главный из которых имел четырёхгранный верх и походил на алтарь. Здесь также не захотели останавливаться. Наконец, ближе к полудню, показался Блок⁸.

Прямоугольный Блок стоял посередине плантации как знак древних времён. Его обошли с почтением: на самом деле не знали, кто и зачем его построил, а если Ротный когда-то и знал, то всё забыл. Несколько ржавых труб, стоявших поодаль, тоже не могли ничего прояснить. Плантация была среднего качества: серебряк во многих местах потрёпан или растерзан, правда, было несколько гнёзд медвежьего уха, которые можно было помножить кучкованием. В песках между плантацией и Лесом жили муравьиные львы, росла синяя трава и ночные свечи. Здесь, у подножия Блока, и разбили первый лагерь. Ночью спали неспокойно: ещё чувствовалась неприязнь нового места, а над головами летало что-то похожее на птицу.

К следующему утру сделали несколько вылазок в окрестности придорожной полосы и в Лес. Ротный и Вакуло нашли небольшой вход в Лес: это была тропа, огибавшая полукруглую долину, на дне которой что-то блестело. «Это озеро, – сказал Ротный, – будем называть это место долиной Воды.» Однако, просчитавшись, он тотчас оступился и кубарем скатился вниз. «Или назовём её долиной Кубаря!» – послышалось снизу. Как выяснилось, блестело вовсе не озеро: это были осколки битого стекла. После этого, обойдя диагональную просеку и сосчитав несколько поваленных стволов берёзы и с десяток кустов грушанки, львов и вероники колосистой, вернулись назад, не очень заботясь о безопасности часа. Лес казался мирным и безобидным, как старая и полноводная река.

Однако в лагере было неспокойно. Старый ящер и Инспектор на самой грани безопасного часа видели всадника, стоявшего боком посередине дороги – на самом верху, там, где были верхние плантации. Они застыли, он чёрной точкой стал спускаться, но повернул и исчез в Орляках. Кроме того, на плантации нашли чьи-то следы. Мох в нескольких местах был разодран и сгрызено несколько ушек с ценного лишайника. «Это могут быть птицы, – делился предположениями Инспектор, – но скорее всего это кто-то один. Я предлагаю поступить так: провести вдоль всего парка забор и объявить на этом месте национальный парк.» «Что же это значит?» – недоумевал Ротный. «Есть такая штука на самом юге. Это забор, за тем забором охраняются нужные растения и мхи. У нас тоже такое будет.» «Это дельное предложение», – похвалил Вакуло и все четверо опять отправились на поиски – в этот раз строительного леса.

К обеду удалось найти и в безопасный час собрать несколько десятков брёвен белостеносного растения. Белость в них уже никуда не годилась, так как всю зиму пролежала под снегом. Инспектор взялся руководить постройкой: он отрезал первый брус и велел распилить все брёвна согласно образцу, а сам принялся копать лунки в песке на расстоянии двух-трёх ямок друг от друга. Каждый колышек забора обстругали с нижней стороны и, когда запускали в лунку, пронзали для большей устойчивости лучиной, входившей с другой стороны в песок. Таким образом за полдня установили примерно треть нужного забора – работа шла быстро и ладно. К вечеру, обессиленные, но довольные, улеглись спать, поделив по жребию ночь на четыре части. Первому стоять на часах выпало Вакуле, и он, взяв своё ружьё, решил совершать обходы вокруг территории, чтобы не заснуть.

Начало смеркаться. Вакуло насторожился и закупорил клапаны ружья – из окружающих песчаных воронок послышалось предзакатное урчание муравьиных львов. Но это уже не был единственный звук. Слева и справа, с востока и с юга доносился топот маленьких ножек и прерывистое дыхание – оно неслось приземисто и невидимо, Вакуло вертелся в разные стороны, но никак не мог постичь, откуда идёт звук. Стрелять он не хотел: это могло не только отпугнуть, но и приманить нежелательных посетителей. Подумав, он высыпал порох в шапку, поставил её у подножья Блока, прикрыл листом скабиозы и приготовился, в случае чего, работать прикладом.

Уже зашуршали кусты и травы, наполненные всё тем же топотом и шарканьем, дрогнул изгиб ближайших злаков – кто-то стремительно пронёсся внизу, опять отдалился, и опять широким кругом начал приближаться. Вакуло подавался то в одну, то в другую сторону, щурясь и стараясь хоть что-то разглядеть. Было то время, когда сумерки незаметно, но стремительно поглощают всё вокруг, и в миг перестаёшь различать мелкие предметы. Вдруг маленький комок вынырнул из-под травы, всё тем же полукругом двинулся к Вакуле и завертелся у его ног волчком. Вакуло отшатнулся, но тут же опустил приклад. Это была собака с посёлка.

Тотчас на скул и скрежет первой сбежались ещё три, сцепились в один игривый комок и закипели, перепрыгивая одна через другую. Они не издавали никаких звуков – с давних пор все местные собаки были немые. «Так…» – смеясь, сказал Вакуло, разнимая собак и ставя каждую подле себя за шкирку. Собаки послушались. Они были приучены к такому обращению, так как и Продайке часто приходилось ручным образом выковыривать их из-под прилавка, из колодца или из-под шайки, курда они частенько забивались. Вакуло решил умело применить собак для общей пользы. Успокоив их, он сложил собак в подол, обошёл плантацию и посадил каждую на одном из углов. Таким образом вся плантация получила умелых сторожей: собаки понимали простые поручения, и, посаженные на какое-нибудь место твёрдой рукой, ревниво его охраняли. Не имея голоса, сигналы друг другу они подавали перестукиваниями по земле.

Расставив собак, Вакуло вернулся к своему прежнему месту, подножью Блока, откуда можно было удобно оглядывать большую часть плантации. Он улёгся боком на землю и приложил ухо к почве: иногда слышал, как собаки между собой перестукивались мелкой дробью, ну, а если кто-нибудь покажется, то должны были послышатся барабаны и литавры. Довольный своей задумкой и тем, как облегчит жизнь оставшимся, Вакуло напряг ухо, улыбнулся, и тотчас заснул.

Утром недоискались ещё нескольких кусков лишайника, а у Блока валялись длинные развороченные пряди серебряка. Вакуло вскочил в полном недоумении, опешивший и устыдившийся, и долго потирал голову, не в силах понять, чего же ему не хватает. Собаки днём попрятались в тени, но вечером опять выползли. Это был, согласно Ротному, хороший знак. На тракте верили, что собаки приносят удачу. Одну, самую дородную, посадили у подножья самой большой ночной свечи, как того и требовал обычай. День прошёл без особых событий, забор продвигался медленней, но к концу дня дошли до половины. Дежурить поставили Инспектора, Старый ящер сменил его за полночь и остановился, как и остальные, у подножья Блока.

Перед самой зарёй всех разбудил взрыв, похожый на выстрел. Над плантацией стоял дым и чад. Вакуло спросонья схватился за ружьё, все молча сплотились: уж не разбойники ли это были? Побежали к Блоку. Ящер лежал в ложбине, прижавшись к земле и хищно притаившись. Понемногу дым стал рассеиваться. Стало ясно, что на востоке уже светлеет. Все повернулись к Ящеру, который вылез из ямки и, отряхнувшись от песка, сказал: «Я видел нашего вредителя, для чего воспользовался своим развитым тепловым зрением. Он не был теплокровным, но был значительно теплее воздуха, это мне и помогло его разглядеть. Это существо небольшое, слегка прямоугольное, по бокам у него два маленьких крыльца; ими помахивая, оно передвигается и даже порхает. Я думаю, что это какой-то вид насекомого.» «Но что же случилось? На тебя напали?» – недоумевали все. «То-то и оно. Я попытался за ним проследить. Неприметно я продвигался вдоль Блока, потом, по земле, до одного края плантации, но потом оно, видно, меня приметило и повело назад, окружным путём, к Блоку. Видно, хотело запутать следы.» «И тогда произошёл взрыв? Оно было огнедышащим?» «Бросьте. Вы слышите запах? Это же порох. Нет, не о каких огнедышащих и речи не может быть, а что я скажу тем, кто где попало оставляет фугасы…» Вакуло потупился, припомнив забытую шапку, которой весь день не мог не только найти, но и вспомнить. «Я постою две ночи сряду», – быстро сказал он, что и было выполнено. Правда, паразит с той ночи не стал больше им докучать – может, уже насытился, а может решил перебраться в другую, более безопасную плантацию.

Ротный решил отправиться на Рыночный посёлок за красным песком и спичками. «Я если будет надобность, то ещё кого-нибудь там прихвачу», – сказал он с намёком, которого никто не разобрал. Забор уже почти закончили. Инспектор и Ящер по указаниям Ротного пытались залечить несколько проплешин во мху, Вакуло высыпался после двух бессонных ночей дежурства. На днях на опушке он встретил хмурого чёрного жука: жук посмотрел на Вакулу совсем не доброжелательно, покачал головой и уполз восвояси. Его уже потом видели и собиратели хвороста: повисшим на тонкой травинке над свежими ростками толстянки. Вакулу не покидало сознание, что это был шпион.

Жили в большом шалаше из листьев и коры, который наскоро соорудили, сбив каркас из белостеносного дерева и старых ветвей сосны. Костёр старались поддерживать, чтобы не дымил. Сухое топливо в виде шишек собирали по большей части на опушке. Собиратели хвороста подняли головы – такими их навсегда запомнил Ротный, возвращавшийся по тракту домой. Он был не один. С ним было несколько фигур: так в Бакушу прибыли Жрец, Ловец и Хитрец, или Духовный лидер камней, Усач и Вихрик; также Ротный привёл с собой отличного вьючного моржа и Существо с глазами, лишённое рта.

***

Ротный рассказал жрецу о здешних местах и о главных находках в Лесу. Кроме ночных визитов паразита, ничто не тревожило переселенцев. Ротный рассказал о других плантациях, о том, что разбойники уже долгое время не появлялись на опушке, упомянул и об огромных камнях, которые они нашли на опушке в первый день и которые так их поразили. Жрец оказался глубоко взволнован этими новостями. Он попросил без промедления провести его к тем камням, что и было сделано. «Вы и представить себе не можете, что это за камни… Хотел бы я увидеть всё здание, фундаментом которого они являются…» – сказал он на месте. Старый Ящер усомнился: «Разве это постройки гигантов, или кого-то, кто предшествовал нам в веках?» Жрец возразил: «Это не совсем так. Эти здания были не до нас, а помимо нас; возможно, они проявятся в другое время. Есть здания, невидимые простому глазу, даже знаток едва различит их еле просвечивающий абрис. Но теперь ни слова больше – уходите, и поскорее; не позволяйте никому приближаться к этому месту до вечера.» Остаток дня он курил смолу и самодельные благовония у камней, впрочем, подглядывать ни у кого не было времени: строили шалаши для новичков, собирали топливо на костры. Ротный с Ящером сделали ещё одну вылазку в лес. Рядом со стволами берёзы стояло подобие лагеря: шатёр из палочек, костёр, в котором вместо пламени были засунуты языки колосьев. Они сразу поняли, что это был Зловещий знак – первое предупреждение разбойников. Об этом рассказали в лагере, и надо ли рассказывать, как это всех встревожило? Спать легли с неспокойным сердцем, и часовой больше поглядывал на тракт, чем на плантацию, где всю ночь кто-то шуршал и возился.

Придорожная полоса беспокойно бурлила – уже не раз из Рыночного посёлка приходило известие, что на севере объявилась разбойничья шайка, что почти никто не может пройти без опасения по тракту дальше Стены с руинами, что Розенберг закрепился в своей твердыне и больше не посылает гонцов, и на него были совершены два нападения. Переселенцы оказались отрезанными от остального мира – даже в посёлок нужно было выбираться на свой страх и риск, и безопасные часы, которые по метательным камням вычислял жрец, сузились до почти бесполезных нескольких минут в день. Притом он сообщил, что Лес наполнен духами, подобно бурлящему котлу. В нём ходят ходуны, из-под земли вылезают притворники⁹. Поэтому о заглублении в Лес в первое время даже не помышляли. Жрец: «Я видел большой, тёмный, облачный силуэт, пронизанный деревьями. Но я ещё не знаю, кто это.» Ротный: «На виду оставаться нельзя. Да и товаров мы здесь не сможем держать. Мы видели следы разбойников в Лесу, но мы знаем, что они обычно ходят по тракту, так как сами боятся Леса. Может, мы сможем спрятаться на самой грани – где Лес переходит в поле, там нас могут не заметить оба врага. А может рискнуть и заглубиться в Лес? Есть ли там подходящее место?» «Есть, – отозвался чей-то голос из кустов, – уходите в Лес!» Бросились искать, но, обшарив кусты, не нашли ничего. «Духи иногда кое-что нам сообщают, – задумался Жрец, – но не совсем в такой форме.» Ротный: «Не будем идти очень далеко, останемся у опушки, но за долиной Воды. Мох очень мягкий, под ним – рыхлая земля. Будет легко под ним вырыть погреба, как бы хранилища, да и сами мы сможем спрятаться под землёй. Жить будем вместе, одним общежитием, и разводить общий костёр — так избегнем притворников и тех, кого называют ‘ночниками’, а если хорошо укрепимся – то отобьёмся и от разбойников.»

Однако время поджимало. Никому не хотелось оставаться на виду, поэтому убирали всё, что до этого так старательно расставляли – шалаши, будки, кострища; Вакуло спустил флажок, который сам и повесил на вершине Блока. Это была просто тряпочка, которая позже была утеряна, настоящий флаг они придумали только потом. «А как же будет с парком?» сокрушался Инспектор, унося в лес кульки сухих иголок сосны, которые собирались сжечь этим вечером. «Да, нельзя бросать нажитое… Будем дежурить по очереди. Тем более, что часовой будет нужен и на случай появления разбойников», – решил Ротный. Слушались в основном троих: Ротного, старого Ящера и жреца. Кажется, они единственные знали, что делать; но растерянность других была скорее кажущейся, иначе они бы разбежались в первый же день. Убрались как раз вовремя – подул сухой и пыльный ветер, и Вакуло, унося в охапке Существо с глазами, услышал нечеловеческий хруст, и понял, что они совершили ошибку: забор остался стоять у всех на виду. Его поедали целую ночь, давясь старой белостью, и всего не съели – осталась больше половины. Но это значило, что теперь их точно выследили разбойники, и придётся принять бой. Пожитки перенесли на небольшую, мшистую поляну, сложили в кучу, а следы замели и сгладили. Ночь провели в непрерывном бдении. Утром жрец проверил таблички с молитвами и собак. Надев шапку из цветка ночной свечи, поспешно вернулся в лес и: «Мы пришли в Лес. Но в Лесу надо уметь жить. Лес не доброжелателен. Он может быть изменчив, коварен и лют. В нём можно растормошить опасные силы. Поэтому здесь всегда надо быть начеку и всегда сопротивляться», сказал. После этого жрецу дали место на площадке. Он вскинул голову, движения его сделались отчётливыми и яркими, голос изменялся, становясь то очень низким, то доходя до фальцета. Он бежал кругами, так мелко семеня ногами, что казалось, будто плывёт. Иногда он вскрикивал так, что все вздрагивали. Кто-то, казалось им, летал над жрецом, а кого-то он сам выслеживал, гнал или усмирял, но ничего не было видно. «О…» – произносил он, как бы узнавая старого знакомого, а потом вдруг в ужасе кричал: «Чёрная, вся чёрная!» и укрывал глаза и голову, как бы спасаясь от ударов невидимых крыльев, а то ещё подбрасывал кверху что-то невидимое и кричал «ату, ату!» и, наконец, яростно закружился на месте, увязнув в ней на две ямки. Он был совершенно изнеможен. Все стояли и с молча смотрели на него, потом двое — это были Усач и Вакуло – подбежали и вытащили его. Жрец открыл глаза: «Чего вы стоите? Теперь надо скорей работать! Живо, время прятаться!» Ослушаться не посмел никто.

Тут-то и выяснилось то, о чём даже сам Продайка только догадывался. В глубине Леса находилась (в полном запустении) лесная фабрика¹⁰, каких можно немало найти в каждом мало-мальски разросшемся лесу, где есть вековые деревья и промыслы камней. Решили, что лучшего места не найти. Фабрика была свежей, с крепким сводом и хоботом, и, судя по всему, использовалась очень недолго. Как и следовало ожидать, в земле рядом был пролом, а в нём – скважина красного песка. За фабрикой, в лесу, шёл другой, полузаброшенный торговый тракт. Кое-кто припомнил, что и Продайка говаривал об удобной, но небезопасной лесной дороге. Осмотрели близлежащие моховые холмики, большинство из которых было расположено под деревьями. Здесь рос мох трёх видов — еловидный, папоротниковидный и плауновидный. В четырёх местах открыли большие пласты мха и стали копать ямы, грунт рассеивая по сторонам. Помещению старались придать округло-квадратную форму. Стены и крыши ничем не укрепляли, только ставили перегородки из коры, и туда сваливали собранные припасы и пожитки — в одно место все иголки, в другое – кору, Ящер и Вакуло накопали и привезли на морже красного песка, чтобы потом не ходить к заводу и не спускаться в ущелье. Так возникли первые лесные хранилища: хранилище шишек, хранилище красного песка, хранилище коры, дальнее хранилище для бутонов и традиционных луговых припасов; предположительно – второе, маленькое хранилище шишек (о котором уже никто не мог припомнить, было ли оно на самом деле). Ротный особенно много внимания уделил хранилищу шишек. Он быстро смастерил для моржа скользящие салазки и упряжь¹¹ — для этого использовалась рогатка и хлыстик из тонкой ветки. Второй рогаткой он собирал шишки и клал их на повозку, а в хранилище шишек, которое было глубже прочих, установил жёлоб, по которому шишки удобно скатывались вниз. Все хранилища пометили колышками, торчащими из земли, так что закрыв мох по ним можно было установить место, но колышки были незаметны для посторонних глаз.

Потом решили разобрать Зловещий знак, тем более, что это тоже был строительный материал. Сняли колосья, сложили на землю ветки шалаша, и начали ломать костёр. Изнутри послышался слабый стон – Жрец первым обратил на него внимание. Тогда Ротный с Усачом без промедления раскрыли плотно сложенные брёвна и увидели небольшое, аккуратное существо с антропным лицом, похожее на истуканчик. На самом деле, его едва могли признать за живого – так долгое пребывание в заточении обессилело его. Выжившему быстро поднесли ко рту рожок яснотки. Отпив несколько глотков нектара, найденный открыл глаза и ещё раз вздохнул. Ему дали второй рожок и положили погреться на солнце. Рядом с ним сидел Усач, молча дожидаясь возвращения сил. Согласно предписаниям Жреца, он скормил уцелевшему ещё один рожок яснотки, после чего спасённый встал и валкой походкой дошёл до остальных. Тут он и рассказал свою повесть.

Уцелевший был из числа бродячих ремесленников. Он занимался плетением корзин и ковров, чем и зарабатывал. На тракт его принесла случайность – странствуя от одного поселения к другому, от одной фактории или плантации к другой, он решил завернуть и в этот уголок, о котором ему рассказали в диковатом селе по имени Чайка-Пустка¹². У Продайки он сделал несколько удобных корзин для хранения семян. Как раз в это время на постоялом дворе находился большеглазый курьер из Розенберга, на лице носивший пластину из цельного чёрного обсидиана. Курьер заинтересовался работой мастера и пригласил его в Розенберг сделать большую корзину для ритуальных благовоний в виде капли, чтобы можно было подвесить с потолка. Таким образом розенбергцы надеялись уберечь ценные благовония от подземного сосунца, клопа очень назойливой разновидности. Поразмыслив, мастер согласился. Выехал он с тем же курьером на следующий день. Это были ещё сравнительно безопасные времена, и расклад метательных камней был благоприятный. Но судьба оказалась изменчивее самых причудливых раскладок, и гораздо проще. Стоило им отъехать от Двухдубья и начать медленный подъём на Верхопункт (ехали на двух розенбергских заводных лошадках), как за спиной послышался зловещий свист. Всё остальное легко угадывается. Курьер отбивался при помощи рогатины и заострённых камней, камни кидал и его спутник. Однако, если проводник сумел отвязать на ходу одну лошадку, перепрыгнуть на неё и смыться, то пассажира захватили вместе с экипажем. О том, что ему пришлось пережить в течении следующего месяца, мастер не распространялся, однако это и так можно было себе представить. Он почти не получал воды и пищи, и у него отбили пальцы левой руки, и он не надеялся опять вернуться к прежнему ремеслу. Наконец, пару дней назад, его перестали кормить, связали и повезли, а на опушке поместили в сложенный из поленьев костёр. Он вяло соображал, но готовился к худшему. При сочувственной тишине кончил он свой грустный рассказ. Он решил остаться, по крайней мере на первое время, вместе с переселенцами.

Очень скоро переселенцы приступили к постройке общежития. Под присмотром выжившего, который вызвался сменить Ротного в этом деле, у подножья старой сосны сняли мох и вырыли большую прямоугольную яму. Потом он велел утрамбовать пол и в землю вбить столбы тремя рядами – так помещение стало совсем пригодным для жизни, даже если мох сверху был закрыт. Он почистил нижнюю часть мха от земли, устлал пол пергаментом, который собрал поблизости, после чего велел вырезать из коры шесть коек, чтобы спать посменно, и покрыл их матрацами из утоптанного мха¹³. Всё было сделано наспех, но видно было, что без его задумки спать было бы несладко. Во время этих работ он проявил большую осмотрительность и искушённость в подобных делах, тем более что Ротный и Ящер уже начали уставать, а он только входил во вкус. Костёр разожгли на небольшой утрамбованной площадке перед Общежитием. А в стены Общежития вмонтировали деревянные пластины, покрытые первыми барельефами¹⁴, которые выполнили умельцы: Вакуло, Инспектор и сам выживший, которого по общей договорённости назначили Смотрителем общежития. Уже через пару дней его никто по другому и не называл, как только Смотрителем – так ему пригляделось Общежитие, что он, постоянно его совершенствуя, уже не уделял времени другим делам, зато всё общество имело чистый и уютный кров. Он искал и устанавливал койки из коры, набивал тюфяки, варил завтрак и ужин. После своего житья у разбойников оставшись хромым, он подобрал себе трость и обстругал её. Смотритель Общежития был строг и сдержан, не позволял в помещении есть, сорить на пол и громко храпеть, поэтому Общежитие, всегда проветренное и чистое, в первое время резко отличалось от остальных, тёмных и сырых зданий Бакуши. Это особенно касалось хранилищ. С огорчением Ротный и Ящер каждый день следили за медленным подгниванием нижних слоёв шишек или коры и за быстрым отсыреванием топлива. Но вытащить всё наружу и оставить на виду тоже было невозможно.

В самый разгар работы, со стороны опушки, в роще грушанки показался белый силуэт. Спасённый первым приметил его и показал рядом стоявшему Ящеру, который держал в лапах полено. Ящер узнал пришельца. Это был тот, который с самого начала не давал им покоя – ночной вредитель Национального парка, которого уже давно все называли Паразитом. При дневном свете Паразит выглядел не так внушительно¹⁵. Он продвигался медленно, слегка колыхаясь в стороны, не броско. Можно даже сказать, слегка стеснённо. Его заметили и другие, быстро оставили работы и подошли ближе. Первая встреча была холодноватой. Паразит изъявил желание присоединиться к ним. Он отметил, что никогда не стремился им вредить, и что именно он подавал им предупредительные знаки и даже один раз подсказал кое-что существенное. Неясно, как поступило бы общество, особенно Инспектор и Вакуло, но вовремя вернулся Ротный, всю повозку завалив шишками. Он обрадовался новому пришельцу, и сумел убедить других, что они не только могут, но и обязаны принять его к себе. Итак, через четверть часа Паразит вместе с Вакулой и Усачом уже устанавливал опознавательный колышек над крышей хранилища коры. В тот день Вакуло повесил в Общежитии на единственный имевшийся гвоздь своё ружьё дла трофейного сохранения.

Стоит ли говорить, что с этого самого дня и началось новое летоисчисление, хотя тогда, после долгого, волнительного и полного работ дня, устав и посвистывая во сне, зарывшись в гнёзда из пергамента и утоптанного мха, вряд ли об этом подозревал хоть один из усталых, грязных и бедных работников. Даже во сне пугливо вздрагивали от каждого шороха — лес вокруг шумел, гудел костёр, и, возможно, вперемешку с ночными птицами вокруг лагеря кружили притворники¹⁶.

Глава 3. Четырнадцать.

В час поздний, послеобеденный, утомлённые собиранием жгутов и леса, утомлённые сваями и сводами, но довольные (близился конец работ, и внутренности многих хранилищ ещё пахли смолой, а не плесенью), обитатели посёлка вернулись и, приняв от дежурившего Ящера жбан воды для утоления жажды, узнали, что в их посёлке неотвратимо поселился Толстый.

Однако этому знаменательному явлению предшествовала череда событий, о которых и надо вкратце рассказать.

***

Казалось, что всего-то горстка жителей была у безымянного посёлка, а и те с утра до ночи бегали по нему, всё глубже протаптывая дорожки, и вечером валились спать замертво. Ни Ротный, ни Ящер не успевали за всем уследить – а разговоры о том, что надо готовиться к зиме, между тем не смолкали. Так и не был найден способ предотвратить быстрое гниение припасов. Положение казалось безнадёжным. В это время Ротный и Жрец о чём-то сговорились и, подобрав подходящий кусок пергамента¹⁷, на нём написали письмо. Так как все остальные были почти совершенно неграмотные, а Вакуло, например, различал только одну прописную букву «Ю» и умел сложить её из палочек и шишки, других письмо не заинтересовало. Ротный сходил в посёлок и передал его там одному курьеру, и о письме забыли. Текст письма не сохранился, потому что никто из писавших не удосужился его запомнить. Запоминать лишнее не приходилось – нужные мысли и так еле удерживались в голове у Ротного, не говоря о Жреце, который ещё пару раз проводил очистительные (и истощающие) камлания. Пару раз видели разбойников – конечно, только силуэты, один раз они подошли совсем близко и разворотили небольшой навес возле фабрики, но внутрь не сумели пробраться, однажды – утащили в лес не на месте оставленную повозку, и Ротный был вынужден смастерить себе новую. По ночам слышали их завывания. Времени на сбор продуктов еле хватало, сборы проводили судорожно, потом – по сигналу – сбегались назад и так же яростно чистили молодые шишки или вымолачивали колоски трав.

В день, когда зацвели вероники, Ротный проявил необычное для него беспокойство. В тот день он созвал всех на площадку перед общежитием. Он предложил вырыть около фабрики небольшой зал, но не разъяснил, зачем он будет нужен, видно, посчитав, что это – само собой разумеющаяся вещь. Потом рассказал о том, что послал письмо одному своему знакомому, инженеру, и что надеется в ближайшее время его дождаться. Остаток дня посвятили рытью зала. Правда, многие задавали себе вопрос, что такое инженер? За глаза его уже так и звали, в конце концов, пришли к выводу, что это – имя. Но Инженер не показался ни в тот, ни в следующий день. Вместо него к ним пришёл Тимофей. Тимофей назвался сразу при входе в посёлок, но на всякий случай его спросили, не Инженер ли он. «Нет, – ответил Тимофей весело, – я автослесарь.» «Автослесарь?» не могли поверить другие. Это слово тоже было новым и странным. Тимофей объяснил им, что автослесаря чинят автобусы, трамваи и гироскопы, и что он сам когда-то водил огромный гироскоп в одном подземном городе. Тимофея приняли жить вместе без дальнейших расспросов, так как руки были нужны, а что он умел водить гироскоп – что ж, тем лучше, может, со времен и они таким обзаведутся. Но Тимофей, сам того не подозревая, был только предтечей. Вечером, по такому торжественному случаю, меньше работали и позже ложились. Спели несколько песен и рассказали несколько сказок, а потом, поняв, что это были все, какие имеются, рассказали и спели их ещё раз в обратном порядке. Рот решил узнать, который сейчас день, и уже почти затемно сходил на Рыночный посёлок и всех там перепугал. Вернувшись, он рассказал, что Инженер ещё не прибыл, а по старому летоисчислению, которого придерживались иногда и в этой части света, согласуясь с авторитетным изданием – древним адрес-календарём, валяющимся в Рыночном посёлке на самом почётном месте – был двадцать четвёртый день июля месяца.

На завтрашний день дату ещё знали, хотя знали и то, что дня через три её забудут. Ведь считать умели, опять же, только трое или четверо, и те работали в основном на фабрике. Фабрика пока-что на фабрику совсем не походила, скорее – на сеть пещер и укрытий. Тимофей много рассказывал о чудесных машинах, которые видел в прежней жизни, возбуждая большое любопытство старого Ящера и Усача. Ротный же всё чаще выезжал собирать шишки на опушку, так как прикинул, что уже приближается определённый срок.

Камни метал Жрец, который в своей области не мог выносить неточностей и беспорядка. Иное дело – сбор, хранение, обработка и всё остальное хозяйство. Там, прослыв полным профаном, он отдавался в руки более опытных и на сетования Ротного или Паразита отвечал скромной улыбкой. Но его лицо могло быть и совсем иным: сосредоточенным, серьёзным, даже суровым (он никогда не хмурился, но этого и не надо было), причём все, кто видели его во время такой перемены, никак не могли понять, как в нём умещаются две такие разные ипостаси. При его втором лице замолкали, а то и трепетали.

Обозначилась совсем иная область лесной жизни. Жрец чётко разделил пространства – например, ходить к большим камням на опушке строжайше воспрещалось всегда, кроме редких часов утром и нескольких послеобеденных минут, да и тогда не советовалось. Было и несколько других мест около Бакуши, куда он просил не совать нос – на вопросы, до какого времени, сдержанно отвечал: «Пока.» К таким местам принадлежал один холмик с вкраплениями бетона, очевидно, некогда жилое помещение, тихий кустик лещины, живо шуршавший, если кто-либо шёл мимо него и несколько точек на опушке. Блок был провозглашён как сравнительно безопасный, но в те дни часовых в Национальном парке не выстояли.

Все видели, что Жрец хорошо знал своё дело и никаких бед не натворил, и вопросов к нему не возникало. Он принял на себя все обязанности по общению с местной нечистью, которой, по его словам, здесь много развелось: «Не пололи.» Метательные камни, полученные от Продайки, он тоже забрал к себе, вернее, Ротный их сам принёс в первый день их общей жизни в Лесу. Жрец сухо поблагодарил (если бы это был свежий пучок зелени, он расплылся бы в радужной улыбке), взвесил, пощупал, неодобрительно потрогал один камень, со ссадиной на боку, и, пробормотав несколько слов на неизвестном наречии, кинул его через плечо – камень исчез в мхах, как будто и не был.

Метал камни он всегда в то же время дня: на закате, и благополучное время сообщал не как Ротный (он округлял, говорил примерно, иногда был вынужден признать, что ничего лучше, чем «пожалуй, первая половина дня», сказать не может), а мелко и подробно, составляя небольшой список на листе при помощи дырочек (кроме него, дырочным письмом¹⁸ владел ещё Инспектор, а Ротный говорил, что забыл). Раскладку на завтрашний день он приносил ещё до темноты. Однажды Инспектор изумился: «Три часа пятьдесят три минуты утром, пятьдесят восемь минут перед закатом и два с четвертью часа ночью. Но четырнадцать секунд после полудня? Четырнадцать секунд!» «Но это точно, – возразил Жрец, – иногда и такое время кое-что значит. Если не верите, метайте сами.» «Я не хотел вас обидеть, меня просто изумила сама цифра», – проговорил Инспектор доброжелательно, протягивая листок обратно. «Ван шифр», – отозвался Жрец, уже улыбаясь. Разумеется, на следующий день те четырнадцать секунд прошли незамеченными, притом что обычно работали и неблагоприятные часы, просто тогда старались не выходить на тракт и не удалятся от посёлка. Но и потом попадались подобные вкрапления: то минута, до две, то несколько минут благополучного времени были разбросаны и днём, и ночью, а иногда в длительный период спокойных часов вкраплялись опасные инклюзы подобной протяжённости. Только один раз такое «вкрапление» дало о себе знать: во время сбора шишек на Ротного свалилась большая ветвь сосны, и пришлось долго обдирать иголки, чтобы достать повозку. Однако это могла быть и простая случайность¹⁹.

Однажды благоприятные часы выпали как раз на время рассвета. Все вышли осмотреть росистые обочины тракта. Хотели скоро возвратиться, но утренние луга были так пленительны… Решили пренебречь работами и опасностью и позавтракать на свежем воздухе. Не хотелось возвращаться в сырую сень, которая для многих была ещё чужой, а в некоторых сердцах проснулась тяга к родным просторам трав. Постелили несколько листьев щавеля, Смотритель молча показывал тростью, куда что класть, и послал Усача в Дальнее хранилище за припасами, старый Ящер и Инспектор набрали свежих цветов и фруктов. Осмотрели Национальный парк, вернее, то, что от него сталось, вспомнили, как бежали в панике от забора – часть его всё ещё стояла не съеденной, плантация изменилась не в лучшую сторону, совсем не изменился Блок.

И вот что странно: все почувствовали, что греться на солнце приятнее и восхитительнее, чем суетиться в тщетных попытках обязательно запихать в хранилище ещё одну шишку, перенести за остаток безопасного времени в Лес ещё одну щепотку семян мягковёса или несколько бутонов дятлика. Эта обычная луговая суетность, подумал Ротный, подобная мельтешению трав на ветру. И теперь она уступала место новой, лесной медлительности. Это, правда, было только первое её проявление, и оно осталось почти не замеченным. И, хотя многие тогда этого ещё не признали, но и принесённый из хранилища мягкий овёс, пропитанный грибными запахами, показался куда ярче, сытнее лугового, пресного, и может быть с этого дня чувство привязанности к лугам стало гаснуть, блекнуть. Жрец встал с нектарницей в руках: «Да не забудем день, когда мы, стоя на краю Леса, видели прекрасные поля. В это утро мне кажется, что на самом деле есть на свете мудрый корень Кудук, который знает ответы на все вопросы, если его выкопать и спросить со ртом, набитым песком и опилками. Кто сумеет провернуть язык в опилках и в песке, тот сможет провернуть и мозг в познании куда более вязких, путаных и неприятных вопросах. Я видел священный корень только один раз и ещё в сушёном виде, и его образ напоминал сморщенное лицо старика. Рассказывая об этом, я хочу вам напомнить лишь одно: знайте у кого и как спрашивать, и не забывайте, сколько чудесного на свете.» Все дружно подняли нектарницы и захрумкали ими (кроме Смотрителя, который только выпил нектар, а нектарницу отдал Ящеру: ему казалось грубым сразу же поедать сосуд, из которого только-что отпил божественных напиток цветов). Так сидели и разговаривали, ни о чём не помышляя, как будто не было ни хранилищ, ни разбойников.

Все встрепенулись, когда Смотритель общежития указала тростью на тракт – со стороны посёлка неслась курьерская повозка, лязгая эллиптическими рессорами. Это было удивительно. Курьерские повозки теперь почти не нанимались, одна, последняя, стояла и гнила в сарае № 5 Рыночного посёлка, так как даже кучер, имени которого память бакушинцев не сохранила²⁰, на лето приезжавший из Старой усадьбы, трусил при одной мысли и поездке вверх и поэтому целыми днями прохлаждался моховым настоем Продайки за счёт заведения, так что кто-то на самом деле бесшабашный… Такое уж видно, выдалось утро – полное удивительных событий. Однако никто не пошевелился – эти и не имело смысла, просто сидели и наблюдали.

Повозка резко остановилась, не доехав до Блока, кучер спрыгнул и запричитал, что дальше не поедет. Внутри заёрзали, потом чья-то небольшая и округлая рука отодвинула занавеску и голос изнутри сказал: «Я не знаю, что и сказать. Это определённо где-то здесь, но сказать наверное – не могу. Я вылезу, посмотрю, а ты постой, может, ещё чуток поедем.» Потом дверца открылась и из коляски выкатился плотный господинчик в квадратных очках. На голове, зачёсанные вверх, торчали редкие волосы. Небольшие, нерабочие руки тонули в широких рукавах. «Уважаемый Ро, это вы?» – закричал он издали, помахав рукой собравшимся. Ротный поднялся навстречу гостю и перешагнул через стол с яствами. Остальные тоже встали, оправляя платья и вытряхивая песок из складок кожи. Поздоровавшись с Ротмистром, Инженер был представлен и остальным – а все догадались, что это именно он, и не замедлили обменяться любезностями. Инженер произвёл на всех впечатление приятное, даже аристократическое (прикладывая к слезящимся от солнца глазам платок, Смотритель признался, что видел подобную тонкость обращения только в своей далёкой родине, но вспомнив о ней, тотчас замолчал).

Окружённый собравшимися, Инженер совсем было забыл про кучера, который, предполагая, что его заставят ехать дальше, в голос рыдал, прощаясь с родными и с «милой матушкой», после чего, от нервов чуть не лишившись чувств, влез на козлы, пришпорил заводную лошадку и резко повернул назад, угнав в Рыночный посёлок вместе со всей поклажей. Инженер бросился его догонять, но было поздно. «Как же так… Там мои инструменты!» закричал он. Его успокоили. В тот же вечер все вместе совершили вылазку в посёлок и долго выуживали у разных постояльцев ценные и редкие приборы в красивых футлярах, которые те прятали с совершенно невинным видом, пытаясь уверить, что это память о любимой тёте или источник хлеба насущного. Один, горбатый и красноглазый, даже попытался подуть в мелкоскоп, чтобы получился музыкальный звук, но тут Инженер не выдержал и грубо вырвал у него свою вещь. Почти всё нашлось, даже чемоданчик, который Инженер особенно ценил, хотя кучер с повозкой уже скрылся. Бедолага даже не подумал поживиться, просто выгрузил всё добро «проклятого господина» рядом с постоялым двором и угнал восвояси. Продайка хохотал, да и Инженер, противник всяких суеверий, истинное дитя Просвещения, тоже. Он потом ещё долго припоминал «проклятого господина», хотя посетители заведения Продайки переглядывались косо. Вернувшись, инструменты Инженера сложили на Фабрике, так как там было единственное почти сухое помещение. Пересказали ему и все беды с постройками: подземными хранилищами, фабрикой и общежитием, которые надо было не только укрепить, но и высушить.

Так в посёлок прибыл, наконец, кто-то из области просвещения и гармонии геометрических форм, и не будь его, чем была бы Бакуша сегодня? Беспорядочным скоплениям необузданных геометрических кривых, неестественной неевклидовщиной.

***

Инженер сказал: «Всю ночь я делал расчёты. Чтобы построить и укрепить хранилища, нам понадобятся обычные и широко распространённые материалы, в первую очередь, брусья. Понадобится до двадцати толстых, охватом в ямку, брусьев, отчищенных от коры и пропитанных деревянным маслом. Но масла нет – стало быть, и пропитывать не придётся. Каждый брус должен содержать в себе до тринадцати ямок, а концы иметь обрезанные под косым углом – для введения в землю. На каждое хранилище также понадобятся ломти коры средней величины, размером с повозку: восемь на двадцать ямок. Ломти подбирайте слоистые, но не с толщинкой и ни в коем случае не с сучком. Также сморите, чтобы они не были ломкие – однослойную кору немилосердно бракуйте. Для крестовидного свода: прутья более лёгкого дерева с корой и зацепками, а если без зацепок, тогда изогнутые параболически. Можно и безкорые, но тогда надо искать самые тонкие, а это мытарно. А ещё можно брать для этого верхушечные жгуты – они эластичны, хотя и не так долговечны. На крышку тоже понадобится кора, но тут уже придётся добывать цельный кусок. Мох – для маскировки – выберем потом, он должен быть подобран согласно среде, но присмотрите, где есть большие пласты папоротниковидного, кучерявого или еловидного мхов. Жёлоб в шишкохранилище оставим старый, он ещё вполне пригоден, остатки коры израсходуем на перегородки. Если найдёте треугольные ветки, тоже берите – они понадобятся потом. Проверяйте каждый образец на ощупь, если найдёте гнилое содержание при хорошей форме, не берите.»

После этого короткого наставления разделились на три группы и, предводительствуемые Ротным, Паразитом и Инженером, разошлись в разные стороны, оставив дежурным Смотрителя. Так начались первые большие работы, зазвучал над посёлком звук топоров о рубанок и свист отсекаемой от бревна коры. Шесты обрубали и околачивали, надрезали обратными лунками, истончали, полировали – и всем руководил новый Инженер, человек большой силы и трудовой памяти. Его собственные инструменты, тонкие и немногочисленные, пока что оставались на фабрике, к которой он тоже приглядывался: надо было освоить эту большую и сухую полость земли, как это делали и в других местах. Но во всю обновляли хранилища: тяжёлые и толстые брусья запускали для укрепления стен по всем четырём углам, прилаживали коровые стены, вырезали крышку и маскировали сверху подходящим мхом. Казалось, не было работы, которой Инженер не знал бы, и, если Ротного уважали за то, что он успел забыть, Инженера, напротив – за то, что в нём кипело как живые и важные сведения. Правда, своих задумок он до времени не открывал, и скорее предпочитал томиться не выношенной мыслью, чем дать ей сгинуть в общих пересудах. Смотритель определил ему постоянную порожнюю койку, другие спали посменно. Его же стараниями обновили и Общежитие: над ним, как и над каждым подземным помещением, установили крестовидные своды, и всё плотно закупорили, оставив по углам отдушины с форточками из коровых кругляшей. Возле фабрики, под тонкой сосной, продолжили строить задуманный Ротным зал, как стало понятно, для общественного заседания и полезных пересудов. В этот зал притащили с опушку большой, сравнительно ровный кусок гранита и установили в качестве пола; вокруг по полукругу расставили каменные сидения – по количеству жителей, а в центр Ротный принёс небольшой каменный пюпитр. Однако зал ещё был не совсем закончен в те дни, когда в Бакушу переместились последние из Четырнадцати, тем более его ещё и не использовали. В те дни также был часто слышен крик чёрных лесных птиц, похожих на дрозда, но имевших красные шапочки.

***

Именно тогда, в те дни работ и забот, в неизвестный час и с неизвестной стороны в Бакушу прибыл имядатель, законодатель и добродетель, тот, которого теперь представляют ни кем иным, как самим лицом Бакуши и её совестью. А было это через день после прибытия Инженера; все разошлись по лесу в поисках строительного леса, и в посёлке дежурил один Старый ящер.

Не все придали должное значение этому событию, тем более, что имени его тогда ещё не знали, как не знали и прозвища, которое в последствии стало одним из самых узнаваемых и которым он, как уполномоченный и посол, подписывался уже под хартиями собрания Десяти Тысяч. Но интерес его увидеть и с ним познакомится был: в посёлок давно никто не прибывал, и старому Ящеру позавидовали такой удачи – дежурить в день прибытия новичка. Все собрались на площадке перед общежитием, где весной разводили кострище, и стали внимательно слушать.

Ящер же, ухмыляясь в ус, сообщил, что сам не знает, где теперь новый житель – он де пришёл ещё утром, как раз после того, как остальные ушли вглубь Леса. Более того, Ящер не видел и самого прибытия, он нашёл его уже медленно и чинно гуляющим по главной улице – т. е., Проспекту, как его окрестили Ротный и Инженер, и который тянулся от Фабрики до хранилища шишек и дальше, огибая моховой холмик, к Общежитию (Ящер шипилявил и говорил Прешпект, эту манеру переняли потом и остальные). Толстый господин поздоровался с ним, поинтересовался о делах общины и об общих её установках, расспросил, каков шишечный урожай и есть ли у них общественный транспорт, после чего, на всё покивав головой, принял предложение Ящера: под его опекой осмотреть главные здания посёлка.

«Я боялся, – пояснил Ящер, – что он может упасть в яму хранилища или ещё чего доброго разломать свод, наступив сверху.» Только Инспектор понял, что Ящер опасался как бы господин не стащил чего нибудь, и со вздохом улыбнулся. Тем временем Ящер продолжал:

«Мы обошли всё по кругу. Сначала я показал ему Лесную фабрику и объяснил, что рядом мы роем подземный зал для заседаний общины. Тот ответил мне, что ‘это занятие благородное’, и что ‘хорошему заводу и хороший начальник никогда не помешает’, после чего мы прошлись от фабрики по Прешпекту до горки с хранилищами. ‘Тут, – говорю, – у нас хранится красный песок, тут – кора’, на что он мне ответил: ‘Это красивое и полезное дело,’ или что-то в этом роде, я не помню, потому что сам в то время думал, рассказать ли ему о наших собственных шахтах красного песка или умолчать?» Инспектор ещё раз вздохнул. «А потом я показал ему хранилище шишек, которое мы как раз раскрыли этим утром – и его дыру, и крестовидный свод, и спускающийся на верёвочке жёлоб. Господин встал над дырой, слегка наклонился, и очень внимательно, как бы слегка насупившись, посмотрел вниз, при этом улыбаясь… Вы увидите, как он это делает. Под конец я привёл его в Общежитие. Из-за толщины он не может нагибаться, поэтому втянул голову, подобрал бока, приплюснулся и только так смог войти внутрь. Внутри ему понравились сухие тюфяки, он осмотрел стены и потолок, но на ружьё, кстати, не обратил ни малейшего внимания.» «Тоже бывает», – отметил Вакуло. «Придётся теперь повышать потолок», – пробормотал Смотритель общежития. «Не знаю, придётся ли… – встрял Ящер, – если наш гость не уйдёт или не раствориться в воздухе. Он, знаете, такой…» Ящер не докончил, потому что в это время Ротный показал куда-то всем за спину. Все повернулись.

Хотя Ящер не успел подробно описать пришедшего, но этого уже и не потребовалось – все узнали его и с намёков. Он медленно и плавно шёл от Фабрики по Прешпекту, плывя величаво и монолитно, как осколок вековых льдов. Это был внушительный человек. Хотя он не был очень большим, но красота его формы, особенно лицевой стороны – образовывавшей почти совершенный треугольник – была исключительной. Его кожа была серая, ровная, сухая и как бы в звёздах. Небольшая морда излучала ум и добродетель, особенно, на устах играла улыбка. Руки были крупные, с толстыми запястьями, что, впрочем, не лишало движений некоторой грации. Господин толстый – на самом деле, только так его и хотелось звать, как иных «господин хороший» – заметил их и направился к общежитию, остановился и естественным тоном сказал:

«Здравствуйте, уважаемые. Я ходил посмотреть на вашу шахту красного песка, и остался впечатлён.» После чего он замолчал, как бы ожидая ответа, но с другой стороны его и не требуя – подобная двоякость его выражения лица иных даже раздражала в первое время.

«Однако я вижу, что вам не хватает нескольких вещей», – вдруг заговорил он опять, но таким тоном, как будто вместо молчания услышал комплиментарный ответ.

«Это каких же», – с недоверием поинтересовался Паразит.

«Например, чтобы шахта красного песка лучше работала, ей непременно нужен директор, – тихо, совсем тихо, даже почти стыдливо ответил господин, – это во-первых. А ещё мне кажется, что в таком большом посёлке просто обязательно нужен общественный транспорт.»

Все недоуменно переглянулись. Некоторые не знали, что это такое, а Ротный честно сказал, что когда-то знал, но забыл. «Общественный транспорт, – пояснил Инспектор, – это трамваи, гиробусы и другие средства для переправления через улицы.»

«Именно, – сказал господин толстый, – именно этого здесь и не хватает. Я вижу этот маленький посёлок, пронзённый тысячами увлекательных маршрутов, по которым туда-сюда снуют автобусы на рессорных подвесках… ферродилижансы… трамвай у поворота однозвучно звенит – ‘динь, динь’… А вечером, когда зажигаются огни фонарей на Прешпекте, утомлённые машины съезжаются в парк и там спят как бегемоты…»

«Это очень красиво, но как этого достигнуть? И нужно ли это нам?» – резонно спросил Паразит.

«Друзья! – вдруг громко сказал Ротный, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в частности, – мне кажется, настало время нам пойти в наш Зал. Мы ведь не хотим, чтобы первое наше заседание прошло вот так, под открытым небом? Тем более, что и дождь намечается.»

Глава 4. Собрание.

Все четырнадцать входят в зал и рассаживаются на сидениях. Ротный становится у пюпитра – ему предстоит сказать несколько слов и управлять потоками речи. Справа против часовой стрелки сидят: старый Ящер и Инспектор, Вихрик, Усач, господин толстый, существо с глазами, лишённое рта, Жрец, Инженер, Тимофей, Паразит, Вакуло и Смотритель Общежития. Морж лежит за трибуной и хлюпает.

1. Не лишним было бы описать то, чего Ротмистр не упоминает, считая это, видно, очевидным, а именно: как выглядели Большой тракт и Лес вниз от Розенберга в то время, когда Четырнадцать только собирались в первый раз встретиться и ещё не знали друг друга в лицо. Тракт от Розенберга до Рыночного посёлка занимал ровно 113 гаргусов, из которых 13 гаргусов проходили по границам заброшенных плантаций; самый высокий пункт тракта – Верхопункт – был на расстоянии 78 гаргусов от посёлка; Блок стоял на расстоянии 18 гаргусов от Рыночного посёлка вверх по тракту; ширина Придорожной полосы составляла от одного с половиной до двух гаргусов. От посёлка вниз на расстоянии 5 гаргусов находилась Стена с руинами, дальше, огибая взгорье, тракт делал поворот и виднелась, на расстоянии ещё 25 гаргусов от стены, Заброшенная усадьба. Разбойники жили в основном в промежутке от Верхопункта до Двухдубья и почти все плантации в то время были заняты ими. Поэтому трактом почти не пользовались, а ведь именно по нему Розенберг по ночам высылал своих курьеров – единственную свою связь с внешним миром в былые времена. ↩︎
2. Мошка, известная в узких кругах как Cephalophagia stupefacens Burg., возникла, согласно теории Оплодотворения почв, из слияния холодной воды с тёплой грязью при воздействии солнечных лучей. Её яички самозародились в виде искрящихся шариков, рассыпанных тут и там в Лесу (см. также тайну Падающих дисков, нераскрытую до сих пор). Разбойники, несмотря на всю свою тогдашнюю свирепость и блестящую общественную организацию, не уступающую муравьиной, всё-таки очень мало знало об окружающем мире, и не обратили внимания на этого вредителя, между прочем, появившегося, как нарочно, для них. Личинки вылупились во время града — град является неотъемлемой частью жизненного цикла кефалофагии (в народе: мошка-упырь, чудушница и муха де-де), только он может разломать хрустальные скорлупки их яичек. Очень скоро личинки разбрелись по лесу — их наблюдали везде, и везде их веретенообразное, подрагивающее тельце, едва различимый писк и фантомическая походка наводили ужас. Конечно, это был ужас неразумных, так как разумные либо интересовались ими, либо уже давно покинули эти места. После того как все личинки завернулись в перламутровые пупарии, опустели все окружающие деревни, и, говорят, даже Продайка поехал на длительную экспедицию в Треугольный лес, за какими-то редкими средствами самозащиты. Что творилось в лесу, сложно понять, однако отмечу, что финал кровавых дел был соответствующий. Почти все разбойники перебили друг друга, а муху, поживившись их второстепенными мыслями и порочными чувствами, жужжа и чертя вокруг стволов сосен точные параллелепипеды, взмыли в небо и растаяли от сильной эфирной радиации. Это явление — очень редкое, и наблюдается один раз в десять тысяч лет. Но разбойников в Лесу не осталось, только те немногие, которые в то время были на карательных вылазках по ту сторону тракта. Потом, конечно, набежало новых разбойников, но былых масштабов они не достигли. ↩︎
3. Многие спрашивают, какие народы появились в этих местах первыми? Говорят, что именно розенбергцы здесь поселились первее всех; другие утверждают, что первее их возникли дальние Птичьи государства (о которых мало что известно достоверно даже и по сей день), населённые блаженными; согласно последним, сперва возник тракт, затем – посёлки на тракте и плантации, и только тогда здесь обосновался Розенберг. Однако это не может быть так, ведь строения и общий вид Розенберга указывают на большую его древность, сопоставимую разве что со второй и третьей эпохами Лямпы согласно общепринятому летоисчислению. Есть возражающие на это, что, дескать, перед этим тут жили какие-то другие народы, возможно, даже гиганты, потом они оставили эти места и свои строения – а именно эти строения известны теперь как Руины и как Блок Бакуши. Такого же рода строением эти не далёкие мыслители считают и знаменитый Полый холм Розенберга (Леерхюгель) со всеми его постройками, а розенбергцев – своего рода падалщиками на руинах древности. Но нетрудно убедится в ложности и этих суждений – достаточно побывать в Розенберге один раз и хорошенько расспросить его жителей, и каждый сможет с предельной точностью рассказать обо всех постройках: их архитекторе, их строителях, их предназначении.
   Однако, несмотря на то, что этот материал очень обширный и требует отдельной книги, всё же мы остановимся на Розенберге и расскажем о нём подробнее, так как считаем, что именно он является древнейшим воспитанным или цивилизованным обществом в этих краях. Но для начала надо рассказать вам, кто такие розенбергцы, и, хотя многие это отрицают – даже и в самом Розенберге – но я считаю, что это жители Подземного мира. Как известно из Перечёта дней и из Статутов, мир делится на три части, наслаивающиеся друг на друга: Надземность, в которой обитаем мы, растения, звёзды и небо; Водность, которая занимает меньшую часть суши и пустоты за гранью видимых звёзд и, наконец, Подземность, которая кроется одновременно как под Надземностью, так и над Водностью.
   Почему я считаю, что именно Подземность является первичным местом жительства и прародиной розенбергцев? Я думаю, что об этом красноречиво говорит как их внешность, так и образ жизни. Розенбергцы хорошо сложены, круглы, сутулы – уже это указывает на их прирождённую способность передвигаться в узких пространствах, особенно – туннелям; глаза имеют большие и хорошо видят в темноте; густые брови оберегают глазницы от сора, падающего с потолка туннелей; клювы маленькие, конечности хорошо развиты. Розенбергцы любят жить под землёй, а на землю чаще всего выходят только ночью, так как дневной свет для них слишком ярок. Если же надо выйти днём, то предпочитают пасмурную погоду. Живут они замкнуто – и продолжают по сей день, хотя разбойники тракта уже давно побеждены, а сам Розенберг опять торгует с цивилизованным миром. Имеют систему тайных подземных ходов в Лес. Они не помнят или не вспоминают своей родины, но мне кажется, что всего, что сказано, вполне достаточно, чтобы подтвердить мои суждения.
   Жизнь розенбергцев замкнута ещё и потому, что они владеют своим собственным языком, на котором не говорит никто, кроме них. Их город расположен под землёй, наподобие муравейника, и заполняет собой Леерхюгель. Посередине его пронизывает Собор, имеющий правильную форму, и по плану, который я видел сам, напоминающий двенадцатиугольную звезду. Дома и улицы переходят из одного слоя в другой, так что все поэтажные планы их города надо считать неполными, хотя сами они прекрасно ориентируются в родном городе. На праздники и торжества они не пускают посетителей. Их владения, кроме самого Розенберга, делятся на Грюнфельд, Шварцберг, Судерманнермоор, Энглишер Гартен и Анкстивен, если идти с юго-запада на северо-восток. Из промыслов они возделывают дикий шиповник, недотрогу и сливу, главные продукты их мануфактур – конфитюры, духи и взрывчатка. У них пять заводов-перевёртышей, которые днём изготавливают духи, а ночью – оружие. До введения железной дороги, сообщались с миром при помощи курьеров. Известная настенная роспись в предместье Розебнергер-Тор изображает намёк на четырёх-божие, а также знаменитые розенбергские глаза и розы. ↩︎
4. Сведений о рыночном посёлке на самом деле осталось не много. Насколько мне известно – а я сам не раз посещал место, где он стоял – в посёлке не было жилых домов, огнестрельного оружия и никаких кроватей. О Продайке могу сказать, что, хотя я его не знал, о нём вспоминают скорее хорошие, чем плохие вещи, что делает ему честь. Упоминаемое вывешивание таблички он обычно производил во время цветения веснянки (розенбергцы этот цветок называют анкстивеном) и это значило, что можно начать переходы по тракту. С ранней весны Продайка начинал торговать тем, что заносили путники, заезжие купцы и проходимцы, иногда не гнушаясь перекупом награбленного. Лес в его время был исследован поверхностно, заглубляться в него боялись, а по тракту в безопасные часы можно было кое-как проехать. Для исчисления безопасных часов у Продайки были метательные камни. Торговали, кроме Розенберга, разве что с мельниками и с некоторыми очень туманными общинами на севере, о которых мне ничего не известно, хотя, со слов Продайки, от туда приезжали люди с большими ступнями и лопатками, которые были размером с грабли, или толстяки в шубах, заснеженные посередине лета и вносившие с собой в ветхое помещение постоялого двора холодный воздух. Такие купцы, со слов Продайки, всегда ездили на самоходных повозках с затенёнными окнами; но об этом умолчу, так как ничего подобного во время Бакуши тут не встречалось. Из юга приезжали люди обычных народов – ходили из Старой усадьбы через стену с Руинами, заезжали лямпийцы, жители Блистательной Республики, иногда – королевские гонцы. Кое-кто из заезжих на короткие время селился рядом с посёлком. Так как это были в основном луговики, то и питались они бутонами, саранчой, агатским горохом, прихохом, атабатом. За этими припасами, если не доставало на Придорожной полосе, ходили и в долину Изобилия – поэтому то место даже в дикие добакушинские годы было сравнительно неплохо исследовано. Торговля застыла не только из-за разбойников, но и потому, что не было выгодных мест для продажи, а микроскопические княжества птичников и других эфемеридов были ненадёжны. Я только хочу уточнить, что сам Продайка не был ввязан в деятельность разбойничьих шаек и всегда предупреждал путников о том, что приближается опасный час или что пять-шесть головорезов были замечены на опушке, а на ночь и на дорогу раздавал посетителям копья. ↩︎
5. Местное четырёхбожие, как известно, представляет собой северное ответвление тех культов, которые распространены вообще во всём Каменном мире, особенно в Надземности. И, хотя разъяснять, в чём суть этой веры не стоило бы местному жителю или даже жителю Лямпы, но вполне может быть, что этот труд попадёт в руки иноземцев, и тогда им будет не лишним узнать кое-что ещё об этой религии.
   Четырёхбожие возникло, согласно одним источником, из плясок и описательных обрядов дикого народа Уц, живущего в Лабиринте; согласно другим, главным его распространителем было братство Описания, составлявшее летописный “Перечёт дней”. Вполне может быть, что одни или вторые переняли его у тех, кто древнее и значительнее. Согласно этой мысли, думаю, что первыми открыли четырёхбожие всё-таки Уц, так как о них неизвестно, когда они начали жить в Лабиринте, а Братство имеет известного учредителя и первого летописца, Оттония Мурафинского. Ошибочно было бы думать, что четырёхбожие переняли у Лямпийских народов или что его открыли Должностные чародеи Республики, в те годы называвшейся Блистательной – первые исповедовали веру предков, поклоняясь духам местности и именным богам, вторые, кроме духов местности, не интересовались ничем, и имели своей целью практическое применение жизни духовной в быту. Впрочем, ивестно, что и среди них были приверженцы четырёхбожия. Так или иначе, появление этой веры, безусловно, очень древней, нас мало интересует. В таком труде, как наш, также не пристало говорить и о богослужениях и деяниях этих богов, поэтому их я обойду молчанием, лишь кое-где, где это будет неизбежно или коснётся только внешней стороны торжества, опишу проявления этой религии.
   Однако рассказать о Четырёх надо, и, посоветовавшись с Жрецом и нашими посвящёнными, я пришёл к выводу, что этим не нарушу никаких запретов или священных законов. Согласно общему верованию, вещество сотворил Первый, выпустив его из себя, как туман, по всему пространству, и затуманил себе взор. Из него возник и Второй, позднее названный Четвёртым – он смог увидеть сквозь вещество и разглядеть сущности, и таким образом сгустил материю и определил вещам надлежащее место. Таким обрзом Четвёртый построил мир, уложив всё, как надо, и прояснил взор Первого, а вместе с тем создал и двух, в том мире уже зачатых, но до этого бывших во мгле – Второго и Третьего. Второй рушит сущее, Третий его возвращает на место, а Первый и Четвёртый наблюдают за их игрищем с разных сторон мироздания. Надземность, Подзменость, Водность – всё рождено Первым и собрано Четвёртым. Второй и Третий всегда присутствуют в мире, и если прислонить ухо к земле, можно слышать гул их боя. А во время бури или после снегопада, когда падают отяжелевшие деревья и хрустят, ломаясь, крупные ветки, старые бакушинцы говорят: „это Третий со Вторым играются.“ Эти верования принёс в Бакушу Шаман, ставший и её Жрецом. Я видел только два изображения четырёхбожия – одно бакушинский Жрец всегда носит у себя на шее, и там все четверо изображены исходящими из одного цветка, второе представляло собой четыре панно, на первом из которых был изображён Четвёртый в конусовидной шапке, поднимающий в воздух кирпич. Остальные панно сгорели в войне с разбойниками, а так как после этого нравственность в Бакуше упала, никто не позаботился их восстановить. Я же сам их никогда не увидел. Тем не мение, я помню, что панно были нарисованы Тимофеем и Старым Ящером, и что их предполагалось поставить в Общежитии. Было и третье изображение, но я его не считал, так как это было точное увеличенное подобие шаманского медальона, вделанное в одну из стен Общежития.
   Хотя основные положения бакушинской веры не очень сильно отличались от тех, которые проповедовались в пределах Блистательной Республики, сам культ носил специфический, местный характер. Это выражалось в выборе и способе поклонений священным растениям, в структуре кумирен и обрядовой стороне богослужений. Как известно, ни одна известная религия цивилизованного мира не обходится без поклонения тому или другому священному растению. Из всех священных растений, которые почитали жители Леса и окрестностей Тракта в те времена, особенно выделяется культ двух видов: ночной свечи и куста мудрости. Культ последнего, очевидно, завезён из Лямпы, автохтоны которой с древнейших пор и до наших дней производят около куста мудрости следующий обряд: в радиусе примерно 3 ямок от одревеснелой части куста в земле делаются две или три лунки для подношений, в которые жертвуют свежие плоды, приготовленную пищу или небольшие изделия из дерева или белости. Вопрос кусту задаётся во время опускания подношения. Ямка закапывается, читается короткая молитва, после чего следует отойти не оглядываясь. Дерево, по утверждению тинаки, отвечает почти сразу и мысленно, однако этот эффект не замечен у жителей Придорожной полосы, по крайней мере, я сам никогда не слышал о подобных рассказах. Возможно, он исчезает из-за того, что ритуал здесь соблюдают не полностью: дары обычно привязываются разноцветной нитью к стволу дерева, и они представляют собой сущённой, вяленый или копченый плод какого-нибудь съедобного растения. Культ ночных свечей, на столь важный, скажем, для жителей Республики, тут занимает центральное место. Правда, и тут видны отличия: отсутствуют, например, литургические навесы над молодыми розетками и хороводы четырёх положений солнца, какие проводят в Сорокопуте. Каждой весной возле Рыночного посёлка (и возле других поселений, например, Заброшенной усадьбы и пр.) выбирают несколько ещё не позеленевших розеток и производят возлияния. После этого около розетки ставят так называемую “собаку”, хотя под этим именем здесь известно совершенно иное, панцирное существо, повадками слегка напоминающее рака отшельника. Иногда возле собаки помещают священные тексты. Зимой бывший храм обычно не навещают. Однако достаточно об этом, тем более, что расцвет бакушинской веры пришёлся на Шестой год Бакуши. ↩︎
6. Ротные существа, которых в народе называют просто ртами или артными, представляют достаточно редкую разновидность мыслящих тварей севера. Наименование артные пришло с Лямпы и считается словом из дикого наречия народа Уц, т. е. в свою очередь, искривлённым словом одного из существующих языков, так как язык Уц является как бы “кривым зеркалом, в котором отражаются мысли всех народов” (см. «Книга отражений», ч. 2, гл. 8. стрк. 12). Так что мы видим, как за долгие годы народная молва изменила и перепутала все факты: вместо артного появился некий “портной”, а по созвучию ему ещё приделали имя Артёма и связали с каким-то местным сказанием об великане-искуснике (см. «Космогонические сказания в свете фактов Истины» А. Р. Артофакирова, гл. 3). О спячке Ротных существ, однако, мало что известно. Под землёй они образуют камеру, похожую на соты (такие камеры, обычно опустевшие, находили во время земельных работ, скажем, даже в Саду, (см. статью Н. де ля Мантина и Т. Реголитуса «Раскопки при Длинных стенах: шурф Но. 5 и его тайны» в «Les journaux de l’Archeologie en Est-Ouest» Vol. 77, No. 4, 1998 г.)). Сверху такие камеры обычно бывают помечены несколькими камешками или прутиками, как было и в этом случае, а их количество и расположение обычно бывает совершенно случайным и отражает лишь вкусы закопанного. Способ самозакапывания и самопометки ротных никому не известен. Часто закапываются на зиму, причём некоторые непредсказуемо впадают в длительную спячку, длящуюся несколько лет. При бодрствовании, зимой передвигаются вяло и сильно беспокоятся о еде. Также в разных источниках часто упоминается о феноменальной силе убеждения артных. Так называемая могила на окраине посёлка была всего лишь местом подземной спячки одного из представителей этой народности. ↩︎
7. Эти нити потом окончательно оборвали и съели местные, но остатки столбов ещё можно было различить в третьем году Бакуши. ↩︎
8. О Блоке среди бакушинцев до сих пор сохраняются самые противоречивые суждения. Хотя многие тайны тех первых времён были раскрыты и даже были побеждены разбойники, ни понять, кто построил Блок, ни вскрыть его и попасть внутрь никому не удалось. Существуют, собственно, лишь два мнения, достойных упоминания в моём труде – первое, наиболее распространённое, предполагает, что это постройка гигантов; второе – что это “большой амбар”, о котором в своих отчётах упоминает последний из сторожей Третьей плантации, Воздар Сильный. Но, опять же, попытки везде видеть проделки гигантов веют грубым мистификаторством, хотя иногда такое мнение и не лишено оснований. В случае с Блоком, на такую мысль наталкивает его величина и грубость работы. Блок стоит на песчаной возвышенности в точности параллельно тракту, то-есть, он повёрнут с юго-запада на северо-восток. Его основание в ширину вытянуто на … стопок, в длину – на … стопок, высота составляет … стопок по моим собственным измерениям. С узких сторон в стенах имеются рельефные углубления. Крыша Блока – плоская, обветренная. На юго-западной стене, в углублении, находится намёк на очертания двери или люка, но открыть его никому не удалось, как и установить, является ли это на самом деле дверью. Рядом с Блоком из земли торчат остатки железных труб. По утверждениям Сторожа, такие ровно трубы устанавливают для вентиляции подземных помещений, а внутри должны быть установлены вентиляторы для усиления тяги, но я не могу подтвердить этого суждения, так как сам никогда не видел ничего подобного: все мне известные подземные помещения обходились простой вентиляцией*. Но если считать, что дверь всё-таки существует, тогда Блок никак не может быть работой гигантов, так как очевидно, что они не могли бы воспользоваться такой маленькой дверью. Значит, это могло быть просто очень большое строение для хозяйственных нужд, но если это так, то тогда это не может быть ничто другое, как только амбар или склад, и уж никак не храм и не вход в подземный мир, о чём твердили в Бакуше во время Волны эзотеризма*. Блок и по сей день служит надёжным ориентиром для едущих по тракту в Бакушу. ↩︎
9. В этом месте следует рассказать о том, что наука знает о духах и как объясняет их присутствие в Надземности и Подземности и полное отсутствие в Водности. Однако теперь ограничимся замечанием, что притворники боятся дыма, огня и громких звуков, а опасны только одиночкам. ↩︎
10. Фабрика эта на самом деле не использовалась, что было странно, так как место здесь было хорошее, совсем рядом – лесной тракт. Это была фабрика обычного типа, однохоботная, сорокопятиградусная, вывернутая, односводная, берёзового происхождения. Лето было в самом разгаре, мох подсыхал и морщился. Внутри фабрики вырыли два небольших зала, где было сравнительно прохладно. Там в опасные часы обрабатывали собранные припасы, там же пытались солить в песке размякшие ранние грибы, но потом отказались от этой затеи. ↩︎
11. Упряжь: Рот запрягает моржа в большую повозку из коры при помощи рогатки, использует также хлыст из тонкой палки. Для сбора шишек нужна вторая рогатка. После сбора шишки также могут переноситься рогаткой на жёлоб, уходящий под землю — в хранилище. ↩︎
12. Среди прочих странностей, в этом селе каждой весной проводят такой ритуал: все взрослые собираются на опушке леса и разжигают костёр в виде большой пирамиды, после чего рядом строят большое лежачее сооружение из веток, напоминающее цилиндр. Посвящённые заходят внутрь этого «мешка действа», как его называют местные, после чего внутри исполняют ритуальные песни, рассказывающие о жизненном цикле жука-рогача. Этот жук является тотемным животным племени, и данный ритуал призван увеличить его поголовье. Во время ритуала посвящённые так же исполняют танец, изображающий разные стадии развития жука и, наконец, сутулясь выбегают наружу. Таким образом изображается вылупление жука из кокона. Поразительным является то, что никто из участников праздника не видит, как исполняются танцы – ведь участники находятся внутри «мешка» – тем не менее, живо обсуждают танец и даже указывают на его недостатки, как будто видели всё собственными глазами. О селе Чайка-Пустка не мало рассказал путешественник и кондитер Иоганн Юлий Фреза в своей книге «Торжество Пампушки, или Истинное Мастерство: заметки о посещениях Севера», позднее пропавший в Лесу, как и многие другие. ↩︎
13. Утоптанный мох – новый продукт Бакуши, возникший из-за активной ходьбы. Моховой покров начал оседать и чахнуть, превращаясь в искусственный торф. Вскоре все улицы Бакуши будут покрыты таким материалом. Уже в конце этого месяца полностью сформировался первый тракт в Бакуше – Проспект, или, как его назвали жители, Прешпект, покрытой утоптанным мхом. ↩︎
14. Барельефы Общежития – три барельефа, ныне, увы, утраченные, созданные народными мастерами Бакуши во время строительства первого общежития. На первом барельефе изображалось четырёх-божие, скопированное с амулета жреца, на втором – отделение солнца и луны Верховным божеством, на третьем – вид идущего по рельсам поезда. Зарисовки барельефов, уже испорченных гнилью, были выполнены Археологом и теперь хранятся в архиве Лесной Фабрики Бакуши. (АЛФ № 095-98). ↩︎
15. Когда через пару лет Ротный заинтересовался вопросом того, как Паразита приняли в общество и как с ним помирились, на этот счёт в историографии и мемуаристике существовали два мнения. Одни утверждали, что Паразита нашли в полудиком состоянии и он, озарённый лучами бакушинской цивилизации, прозрел и вступил на правильный путь. Бакуша усыновила и воспитала Паразита, как некогда добрый европеец приютил Пятницу. Эта версия встречается в воспоминаниях некоторых почтенных, но не искушённых бакушинцев, а также распространялась Улиткой во времена Великой Оппозиции. Она даже утверждала (о, наивная!), что Паразита в то время прозвали Суббота… Однако это было уже гораздо позже. Второе мнение распространялось как самим Паразитом, так и Клубом интеллигентов, было сформулировано в «Мемуаре о Странствующей избирательной комиссии»: «Паразит жил своей собственной, полноценной жизнью, но вне социума. Он добровольно вступил в общество и там занял активное место в борьбе за нравственность и добродетель. Бакуша дала ему возможность реализоваться как личности.» ↩︎
16. Не стоит думать, что они сразу решили поселиться здесь надолго. Хотя место и было удобное, но пока что всё, что они строили или делали, носило на себе отпечаток временного. За первый месяц все приобрели имена, и понемногу начали различаться их характеры. Уже не помнили, кто пришёл раньше, кто позже. Смотритель общежития был сухой и необщительный, чаще всего сидел на холме перед общежитием, что-нибудь штопая или стирая. Ротный старательно собирал то шишки, то кору, то иголки, укладывая их под землю, а с Придорожной полосы привозил свежие бутоны и корешки. Это было сопряжено с немалым риском – хотя разбойники не показывались, но грозно маячили где-то на высотах их костры, и за продуктами ехали только глубоким вечером. А это приходилось делать часто – луговые припасы в лесу быстро портились, их складывали в дальнее хранилище, но даже там они пропитывались вездесущей влагой и плесневели, теряя цвет. А скоро и другие хранилища показали свою негодность – топливо в них было сырым и тоже медленно гнило, превращаясь во что-то очень странное, белесоватое. Иногда ротный посматривал в то или иное хранилище, и вздыхал. ↩︎
17. Лесной пергамент раздобыть очень просто, если в лесу есть сосны среднего возраста. Нижняя их часть покрыта корой (в некоторых селениях её называют также «серокорой» или «коровицей»), поверхность которой обычно бывает сероватой, а слом – коричневым. Пергамент начинается примерно на высоте балкустика от поверхности земли. Это эластичная, тонкая кора, на солнце просвечивающая медовым светом. При правильном употреблении, на пергаменте пишут письма, на нём печатают книги, из него делают подстилки, скатерти и пр. ↩︎
18. Дырочное письмо это вид скорописи у камней. На лист или кусок бумаги наносятся дырочки, число которых соответствует количеству нужным запомнить вещей, после чего они запоминаются наизусть. Притом те, кто хорошо владеют этим письмом, могут даже обмениваться посланиями, но здесь должна быть замешена гипермнемоника и сюрэмпатические способности. ↩︎
19. Cf. «Известно, что машина случайности – одна из сложнейших и запутаннейших, но я понимаю, к чему вы клоните», Повесть кн. 1 гл. 1. ↩︎
20. Имя кучера удалось установить. Это был предпоследний батрак, нанятый Продайкой в магазине ПРОДУКТЫ ТОВАРЫ. Его звали Чарльз Доджсон, и он сбежал во время знаменитого Похода на разбойников (см. Повесть кн. 1 гл. 7¶), так как сам втайне им сочувствовал. В его дорожной сумке, известной впоследствии как «Сумка Доджсона», были найдены железные иглы, ключи, шестерёнки заводных лошадок и другие ценные краденные вещи. Известно, что за Чайной рекой бабочкинцы находили листовки с призывами остановить «Банду Чарли Ди», но это могла быть простая мистификация. Считается, что он утонул в Чайной реке во время переправы, или что сгинул в Лесу во время своего отчаянного бегства от правосудия. Ни о каких его родственниках неизвестно. ↩︎